вторник, 14 марта 2017 г.

ТВОРЧЕСКАЯ ГРУППА P.RCREATIVE TEAMWORK


Составитель-редактор — Рубен Пашинян
Редакторы — Сусанна Егиазарян, Елена Шуваева, Ашот Газазян, Ованнес Азнаурян
Интернет-версия — Марат Яврумян

Выражаем огромную благодарность инициатору проекта и его «крестному отцу» известному русскому писателю Евгению Анатольевичу Попову, а также всем авторам, поверившим в проект и принявшим участие в создании сборника.

Отдельное спасибо нашим сочинским друзьям Татьяне Лукашевой и Артуру Варелджяну за поддержку проекта, известному армянскому кинооператору Левону Атоянцу, директору Музея Параджанова Завену Саркисяну и агентству «Фотолур» за предоставленные фотографии.



Дорогие читатели!


Будем рады услышать ваши впечатления, отзывы, предложения.
Просьба оставлять их в комментариях.

Ашот Газазян

С извинениями, что напоминаю


Армения привыкла жить в условиях блокады, поскольку в иных и не жила. За все время независимости двое из четырех соседей по географии — Азербайджан и Турция, пытаются отрезать ее от внешнего мира, перекрыв железные и автодороги, отлучить от участия во всех региональных коммуникациях, да что там — уморить голодом! Сейчас трудно себе представить, что на заре становления государство испытывало трудности с электроэнергией и хлебом, а какие-то продукты в магазинах отпускались только по талонам, не хватало самого необходимого. Супермаркетное изобилие, готовность страны самой продавать желающим электроэнергию — новому поколению, наверно, кажется, что так было всегда…
Старые публикации из газет, выходивших каким-то чудом, возвращают нас во времена ЗАСТЫЛЬЯ. Я бы и не стал возвращаться, да с памятью ничего не поделаешь. Если бы в начале 90-х был интернет и соответственно блогеры, такие записи могли бы появиться именно в блогах. Но их не было, и появились они на страницах автобиографической книги.
…23 января, когда еще с утра было с оптимизмом обнаружено, что до конца зимы осталось «немногим более 35 дней», ничто не предвещало никаких катастроф. Разумеется, я не имею в виду те, традиционные, которые уже стали неотъемлемой частью жизни каждого из нас: редкий паскудный мороз на дворе, замерзшие трубы водопровода, канализации, веерные отключения на грани фола, масло по 1200 рублей за килограмм, обилие вконец обозленных на людей собак на заиндевевших улицах города…
В том, что в 14.00 ожидаемый свет не залил наши дома, никто не почувствовал предвестника последующих треволнений: мало ли что могло прийти в голову ведающего кнопками и рубильниками оператора. Однако уже в 14.30 вернувшийся с работы сосед сообщил, что света нет во всем городе. Ресторан «Армения-2», где он служит, пришлось закрыть. («Видите, что-то серьезное, наверное, произошло…»)
Шло время. Жилые массивы Нового Норка стыли «на глазах». Когда стемнело, обитатели некогда цветущих микрорайонов обнаружили, что света действительно нет во всем обозримом пространстве — ни в Зейтуне, ни в Аване, ни в Джрвеже, ни в Канакере. Прибывающие в темные стылые квартиры соседи приносили с собой все новые страшные вести…
— Говорят, опять в Грузии звиадисты газопровод подорвали.
— Да не в Грузии, а в Северной Осетии — ингуши добрались…
— Не звиадисты и не ингуши! Сами армяне и подорвали, подлецы! Хватит придуриваться, будто не знаете!
— Где вы об этом наслышались! На ТЭЦ взрыв был! Люди сами его слышали…
— И еще, говорят, месяц света не будет. Когда оперативно последствия аварий устранялись?..

Когда около 21.00 люди поняли, что и «во вторую смену» останутся без света, подошел еще один сосед, кажется, всерьез решивший расставить точки над всеми сомнениями. Замечу, немного забегая вперед, последних тем самым он не рассеял. Он сообщил, что турецкие регулярные части, перейдя государственную границу страны и разбросав российских пограничников, устремились в направлении столицы и сейчас закрепились где-то в районе Арташата. С северо-востока азербайджанские формирования поддерживают агрессоров интенсивным огнем из дальнобойной артиллерии и танков. Над Варденисом, Горисом и Капаном сбиты еще три самолета противника. Словом, ничего утешительного…
Все это было выпалено одним духом, и сосед почему-то говорил голосом Левитана…

— МошеЙник! — не поверил Том, скульптор из соседнего дома, и снова закурил. Он всегда курит, когда в чем-то сомневается. А сомневается Том все время.
Люди уже бросились к телефонам, но напоролись на исключительное, молчаливое непонимание своего прямого предназначения величайшего из изобретений человека. Принялись лихорадочно крутить ручки радио, однако и оно, армянское, хранило неприступное молчание. Стали прислушиваться, не звучат ли где сирены воздушной тревоги или других систем оповещения населения, как водится в экстремальных ситуациях… Не звучат…
Ночь. Мороз. Тишина… Даже свечи, кажется, перестали светиться в окнах соседних домов…

— Значит, и хлеб сейчас нельзя будет выпекать. Надо было сегодня и на завтра взять, — вздохнул кто-то в темноте. — И на послезавтра.
На него зашикали: «Погоди ты с хлебом! Оружие у кого-нибудь дома есть?»
Не оказалось…
Люди вышли из домов, выискивая тех, кому удалось добраться до норкских массивов: что там в центре города происходит и происходит ли?
— Темно,— слышали в ответ, — и никто ничего не знает, мать их…
…Утром 24 января — еще одно маленькое удовольствие: до конца календарной зимы остается 34 дня. Тот, кто не смог уснуть ночью, сообщил, что где-то около 01.30 на «почти целый час» дали свет. Ему не поверили…
В ожидаемое время хлеб в магазин не поступил…
Телефоны и радио по-прежнему молчали, как партизаны на допросе…
Стук топоров и визг плохо смазанных пил на улице стал интенсивнее…
Появилась версия, более или менее логичная: грузинские братья недодали Армении четырех с половиной миллиона кубометров газа. Пугали же нас энергетики двух-трехчасовыми включениями. Вот и дождались. Но что происходило на самом деле, да и происходило ли что, никто, конечно (как и все последнее время) не понимал.
Впрочем, хлеб к 15.00 подвезли. Теперь бы «Лрабера» дождаться… Но электричество появилось только на два часа…

…25 января до конца зимы оставалось только 33 дня. В ночь перед этим событием люди видели странные сны: кто-то подбивал танк, кто-то его не подбивал; кому-то в случайной командировке в Сибирь удалось помыться, что он и делал, рыдая от неожиданно нахлынувшего счастья, кому-то — нет; кто-то видел сон, что не проснулся, но проснулись все. А это было лучшим, что с нами могло произойти.
И снова задались вопросом: что происходит? Хотим знать, что случилось. А может, ничего и не случилось, как знать, может, все так и должно быть…

26 января до конца суровой пило-топорной зимы останется совсем немного — только 32 дня. Что сообщат газеты? И можно ли будет из них что-нибудь понять! Но и газеты паузу взяли — не выходят.
27 января — до конца зимы останется 31 день. Это один месяц. Только один! Но целый месяц…
«МошеЙники!»

Один мой знакомый как-то сказал, что, возможно, по таким «блогерским» записям когда-нибудь будут изучать нашу историю. Как, мол, люди жили в какие-то отдельные времена. Возможно…

Рубен Пашинян

Си-бемоль, ми-бемоль, ля-бемоль…
Мы бежим навстречу солнцу!


Блокада.
Наш город.
Канун Нового года.
Монч, Арег и я.

1993-й.



— … Маскарад, я вам говорю! И сомнений быть не может!
— Извини, ты сейчас глумишься или просто дурак?..
— Почему?! Закатим карнавал, будем по очереди играть на пианино: один играет — остальные танцуют, потом поменяемся, конкурсы разные… Вход только в карнавальных костюмах! Ну или в масках.
— Я приду в костюме ковбоя!
— …извиняюсь, куда поставить «водку»?
— Поставь на паузу! Слушайте, надо устроить что-нибудь эдакое!
— Да я не против, но ты представляешь себе лица ребят? В стране голод, холод, света нет, газа, а ты…
— Так ведь то-то и оно! Сначала засмеют, но потом… непременно придут!
— Да, да, точно! Надо только им внушить, что боязнь выглядеть глупо выглядит еще глупее.
— Глубоко, Монч… Вот видишь, умный — тоже человек! …Ну ладно, допустим, собрались все, предположим, даже в карнавальных костюмах — дальше что?
— Танцы, конечно!
— Я извиняюсь, что снова встреваю, а девочки будут в бикини, или это уже мы как бы по ходу?..
— Монч, ну при чем тут это-то!
— Арег, ты его спрашивал, так я отвечу — он дурак! Слушай, что значит — при чем?! Что еще может быть… при том?!
— Да поймите вы наконец, нет несбыточных мечтаний — есть мечтатели-неудачники. Мы дыхание этого города. Он умирает, и если мы сейчас размякнем, опустим руки, значит, и городу конец. Мы обязаны встретить Новый год — так, чтоб спустя лет двадцать… снова захотелось вернуться в это время!
— Нет, ну ты смотри, что тестостерон животворящий делает… Куда вернуться, придурок, в эту холодрыгу? В эту ж…
— … Си-бемоль, ми-бемоль, ля-бемоль.
— Чего?!
— Знаки вспоминаю — танго «до-минор». На завтра. Си-бемоль, ми-бемоль и…
— Танго, значит? Издеваетесь? Ну-ну…
— Да успокойся ты, мы тоже… хотим. Сомневаемся просто. А так идея отличная. Правда, Монч?
— Да, конечно, я вот только думаю, стоит еще меню проработать: лед, вода простая, кипяченая, снег…
— Все, уймись! Значит, установка такая — отмечаем Новый год дома, потом собираемся у Монча. Понятно, гололед, многие придут под утро… Кстати! Я буду в костюме Фанфан-Тюльпана. Монч, а ты?
— А я буду в форме.
— Как он многогранен…
— Точно! В форме правильного многогранника.
— Значит, решили: ковбой, Тюльпан и… куб.
— Не куб, а икосаэдр!
— Почему?
— Звучит сексуальнее.
— … Си-бемоль, ми-бемоль, ля-бемоль…
— Да заткнись ты!

Свечей было три: в коридоре, у рояля и на столе. Ели, пили. Равенство нищих, голодных, но веселых и счастливых!.. Играли долго. Потом под шипение, треск и занудное хныканье какой-то безобразной среднеазиатской радиостанции танцевали все: от вальса до брейк-данса. Чокаясь бокалами с водой, произносили тосты с наилучшими — наитеплейшими! — пожеланиями. Пили и закусывали… муляжами. Пьянели, хохотали, а кого-то, помнится, стошнило. Перебрал, наверное.
Не хватило денег на подарки нашим девочкам. Мы нашли в чулане ракушки, на каждой написали конкретное имя и затем по очереди нашептывали туда пожелания — каждый что-то свое, что-то от души, чтоб потом все — ВСЕ это подарить девочкам и… Бежать, бежать морозным утром навстречу солнцу! Мы живы! Мы есть! Мы любим!..

— Господи, как голова разламывается после вчерашнего…
— Оттаяла, значит.
— Убейте этого дирижера!
— Что вчера было?
— Счастье, потом снова и еще на посошок — главное, не вспоминать.
— Мы девочек хоть проводили?
— Еще как! Ты был галантен и неисчерпаем, как замочная скважина.
— Но мы тебя ночью придушить хотели.
— Чего так? Храпел?
— Если бы! «Си-бемоль, ми-бемоль, ля-бемоль… Си-бемоль, ми-бемоль, ля-бемоль! Си-бемоль, ми-бемоль, ля-бемоль!! Мы бежим навстречу солнцу!..» И так всю ночь! Что тебе снилось-то?
— А я знаю?.. Девочки, наверное.
— Мулатки…
— Почему?
— Ну клавиши-то черные.
— Да ладно вам — маскарад удался.
— Это да… Только холодно очень.
— Это временно — главное, мы вместе. Мы вместе, ребята!
— А я неправильный многогранник: замерз.
— Ребят, а ведь скоро весна!
— Ждать долго. Но приятно.
— А давайте напишем книгу о нас — втроем!
— Точно, о нашей дружбе, об этом маскараде идиотском, о мечте…
— И чтоб она никогда не кончалась!


Светлой памяти Монча.


Рубен Пашинян

История нашего дерева


Так уж получилось, что мы с женой родились в одном доме. И даже в одном подъезде. Только она жила на втором этаже, а я на третьем. Мы и сейчас здесь живем — правда, уже с детьми. Но об этом чуть позже…
Наши родители были очень близки: застолья, радости и печали — все было общим, даже садовый участок неподалеку от дома, где наши бабушки вместе выращивали клубнику, зелень, цветы… Вишневые деревья и сирень. Но главной гордостью была шелковица. Огромное дерево, выше четырехэтажной хрущевки, властно раскинуло оно свои лапы по тарме*, куда слеталась ребятня со всей округи. Руки, мордашки, коленки были фиолетовыми от шелковицы.
Ярким, как те фиолетовые пятна, был и ритуал сбора шелковицы. Родители натягивали брезент, который бабушки жертвовали во благо общего дела, а мы забирались на дерево и принимались трясти его. Дикий восторг! Такая эйфория во дворе царила разве что во время Вардавара**, когда стар и млад обливали друг друга водой, а тут вместо воды в ход шла шелковица. Мы опустошали ветки, пока не набиралось приличное количество ягод — ведь потом все это должно было быть поделено меж соседей. Двор у нас был интернациональный — армяне, русские, азербайджанцы, грузины, курды. Большая дружная семья.
В том же саду у нас был небольшой стол. Наступал вечер, и мужчины склонялись над шахматами или принимались стучать нардами, а женщины выносили заветную кастрюльку с шелковицей и с ней еще всякие сладости: печенья, вафли…
Когда моей благоверной исполнилось три годика, а мне, соответственно, пять, ее родители решили переехать в другой район. В прежней квартире соседей поселились новые чужие люди, и шелковица поникла.
Школа сменилась институтом, социализм демократией, и моя двоюродная бабушка, у которой входная дверь всегда была открыта, вдруг почему-то стала запираться. Мир рухнул, зеркало в коридоре разбилось, время треснуло. Дни стали длиннее, ночи привлекательней. Молодость раскрыла свои объятия, щедро одарив пьянящим потоком безумства, бунтарства и самоуверенности. Она же после помогла пережить блокаду, войну, потери…
Наступило третье тысячелетие, а мы все где-то мыкались: моя жена на одном конце света, я — на другом. Неожиданно круг замкнулся, и мы встретились. В интернете. Потом в жизни. К тому времени каждый из нас уже успел совершить кучу ошибок, поверить, обжечься. Мы поженились, она вернулась в родные пенаты, и мы снова зажили в том доме, в котором родились. Вскоре квартира наша заполнилась детскими голосами, игрушками, счастьем.
Бабушки и дедушки ушли в мир иной, и их место заняли наши папы, мамы, щедро балующие внуков, как некогда нас их родители. Всякое бывало в новой семье: и радость, и печаль, и болезни, и ссоры… Все снова стало общим. Только вот… шелковица вдруг — камнем преткновения: жена утверждала, что дерево посадил ее дед, я же с пеной у рта доказывал обратное. Для разрешения спора в качестве третейских судей привлекались мамы и папы, но и те мгновенно разделялись на два полярных лагеря. Тупик.
Шелковицы мы уже не собирали, разве что покупали на рынке — ну спрашивается, кому лезть на дерево? Я после операции, дети еще малы… Но споры продолжались с завидным постоянством, порой перерастая в ссоры.
— Это дерево посадил мой дед, а саженцы ему передал его отец. Мой прадед был главным агрономом Закавказья. Он собирал коллекцию по всему миру. Объездил всю Россию, Украину, Белоруссию, Закавказье, был ранен в Крыму… Попал в Турцию, там тоже спасал саженцы, в том числе кусты нашей сирени и эту самую шелковицу, которая, как выясняется сегодня, была посажена твоим дедом! — возмущался я.
— Вот почему из-за нее и столько споров — она турецкая. Теперь, оказывается, еще и шелковица…
— Какая ж турецкая, она ж из Западной Армении! И потом какая может быть национальность у деревьев?
— У тех, что растут на камнях — может. И не турецкая она вовсе, а здешняя — потому что посадил ее мой дед. А твой помогал…
— Чего ж ты ее не собираешь тогда?..
Тут, как правило, наступала пауза…
— Знаешь, не тот у нее уже вкус. Нет радости, детства, музыки, общей любви, единой судьбы. Ну скажи, кого мы позовем держать брезент?.. Весь двор в машинах, заляпанных нашей шелковицей… Им волю дай, так они вообще срубили б это дерево к чертям. Какой тут может быть вкус?.. Из подъезда в подъезд общаемся в интернете, а ты говоришь — шелковица.

Постблокадное искушение, соединившее далеких и разъединившее близких — интернет! Недавно я набрел на старую запись «Верни мне музыку»: Муслим Магомаев исполняет песню Арно Бабаджаняна. В комментариях представители трех закавказских деревьев восторгаются чарующей музыкой и шикарным исполнением. Никто не говорит о национальностях, наслаждаются искусством и с упоением вспоминают годы, когда песни рождались не для ссор, а для радости, улыбок, на счастье.
Мы уже давно не вместе… Встречаемся в интернете, как на поле боя. Спорим и готовы убить друг друга из-за… того, что было создано нашими предками для нашего же блага. Нам на радость.
Может, мы шелковицы переели или просто повзрослели?..
Как вернуть ту музыку? Надо с чего-то начинать… И лучше всего — с себя.

— Любимая, это дерево посадил твой дедушка. Он же и мой. Светлая им память… Давай-ка я залезу, натрясем шелковицы, угостим всех вокруг, а из того, что останется, ты сваришь на зиму варенье. Для всех нас!






*Тарма — подпоры (жерди) для лозы, как правило, в виде деревянного настила, устанавливаются на небольшом возвышении на трубах.

**Вардавар — (дословно «розы в цвету») — один из излюбленных в народе армянских праздников; согласно обычаям праздника, принято обливать друг друга водой, что носит очень масштабный характер.  

Ованес Азнаурян

Simphony #3 «Зима»

Глава из романа («Максимилиан»)


1. Allegro assai

А потом наступила эпоха страшных зим.
И мы жили в эту эпоху и не знали, когда она закончится.
И когда мы встречали тот Новый, 1996 год, мы не знали, что это последняя страшная зима.
Этот Новый год мы встречали у меня дома. И это было тогда, когда Койтен и Серж еще были друзьями, и нас было трое, и нас невозможно было разлучить. Мы напились тогда и даже не закусывали, потому что нечем было закусывать. Мы пили, потом еще пили, но не могли заснуть, как ни старались.
— Так мы умрем, — сказал я.
— Не умрем, — возразил Койтен, врач по профессии.
— А что, выпить есть еще? — спросил я.
— Смотри, — ответил Койтен, — осталось-таки.
И потом я сказал, что странно, что теофильцы не кончают с собой, потому что такую жизнь невозможно вынести. И тогда Койтен заметил, что самоубийства начнутся весной, с начала марта. Я согласился с ним, потому что так было и в прошлом году. И я подумал: так будет и в этом (лучше б так не думал).
Койтен продолжал: люди будут убивать себя, потому что весна им ничего не даст, кроме беспрерывных дождей. Весной у человека все клапаны открываются, и чем труднее зима, тем они весной открываются больше, и эти отверстия заливает дождевая вода. Человек кончает с собой, чтоб не задохнуться.
— Клапаны — это очень важно, — заключил Койтен и вытащил пробку из бутылки.
Бутылка сказала:
— Хлоп!
И тогда Серж прошептал:
— Серая, серая жизнь!
Мы лежали на широкой тахте у меня в комнате и пили. Перед нами был стол, мой письменный стол, на котором стояли бутылки и свечка. Мы назло всем выключили свет и зажгли свечу. В новогоднюю ночь правительство подарило Теофилю электричество. На два дня: тридцать первого и первого… От свечки по стенам ходили длинные тени.
Серж снова вздохнул:
— Серая, серая жизнь! — Потом встал, включил магнитофон и снова лег. И мы втроем стали слушать Себастьяна Баха. И Серж заплакал, потому что тоже был очень пьян. И когда он заплакал, мы, Койтен и я, приложились к своим бутылкам (в ту ночь мы отвергли понятие «рюмка»).
В новогоднюю ночь мы пили, пили, потом еще пили и слушали Баха.
Прослушав всю кассету до конца, мы прихватили по бутылке и пошли гулять по Теофилю. Шел снег. Мы шли к Опере. На площади Оперы было много людей; они танцевали, и в небо то и дело взлетали ракетницы. Под большой елкой кружили дети, и очень громко играла музыка. И вдруг Серж закричал:
— Скоты! Скоты! Что вы веселитесь? Бараны!!!
Потом Сержа кто-то ударил, и он упал на снег. Затевать драку не имело смысла (мы были слишком пьяны), к тому же ударивший тут же исчез, и мы не разглядели его. Койтен и я оттащили Сержа в сторону. Он притих и больше уже не кричал. У него из носа текла кровь, и я пожертвовал своим носовым платком.
— Он сбежал? — спросил Серж.
— Да, — ответили Койтен и я хором.
— Я сильно пострадал?
— Жить будешь, — ответил Койтен, прикладывая к носу Сержа платок.
— Пошли отсюда, — сказал Серж и с нашей помощью встал на ноги.
Мы побрели к Лебединому озеру. Там было не так многолюдно, и мы прикончили свои бутылки.
— А не сходить ли нам к нашим девочкам? — спросил после этого Серж.
— Давай. Делать-то нечего, — сказал Койтен.
— А что по этому поводу думает наш Максимилиано?
— Я — за.
И мы пошли. И Серж мне на ухо сказал:
— Жизнь — сучка, правда?
— Молчи, Серж. Ради бога молчи!
— Серая, серая жизнь! — вздохнул он.


2. Andante

Серая, серая жизнь! Вокруг не было других красок. Была сплошная серость. Потому что был январь. Потому что была зима… Ужасное время года.
Была зима. Люди ходили злые, не верующие ни в кого и ни во что. Все учреждения в Теофиле стояли, потому что там не топили; простаивали заводы, потому что не было электричества. В квартирах — железные печки. Каждая семья топила, чем попало: старой обувью, тряпками, книгами… Лучше всего горела резина, но от нее было много дыма. А те, у кого были дрова, считались богачами. Магазины были пусты, хлеб продавали по талонам (350 граммов на душу).
Теофильцы жили по инерции. Старики, не выдерживая холодных зим, умирали. Гробы стоили немалых денег и не всякой семье были по карману. Гробы брали напрокат. Если в доме жили старики, родственники молились, чтобы они не умерли: похороны очень дорого обходились, места на кладбище тоже.
Теофильцы не смеялись. Очень редко можно было увидеть на улице смеющегося человека. А если кто и смеялся, наверняка, это был псих какой-нибудь. «Психов» развелось очень много. Часто можно было встретить идущую по улице молодую, очень красивую девушку, говорящую с собой и даже жестикулирующую. Но были и настоящие психи из психиатрических больниц. Неопасных выпустили на волю, потому что больницы не отапливались и кормить их было нечем. Оставили только буйных и маньяков, хотя люди и утверждали, что отпустили всех…
Одного такого психа, настоящего, я знал. Каждый день его можно было встретить у Оперы. Он имитировал сирену скорой помощи. У него т-а-а-а-к похоже получалось!!! Говорили, что он этим зарабатывал на жизнь. Люди давали ему денег, а он выл сиреной…
По вечерам все в Теофиле зажигали свечи. Не было электричества. Наверное, это был самый молящийся город в мире.


3. Allegro vivace

Все еще была зима (февраль!), мне позвонил Давид и попросил зайти к нему. И я пошел. Он жил с родителями своей жены на улице Руссо. Он тоже писал прозу.
— Как хорошо, что ты пришел, — сказал Давид, помогая мне снять пальто. У него были голубые глаза, длинные волосы, усы, борода, и он очень был похож то ли на рок-певца, то ли на Иисуса Христа.
— Что-нибудь случилось? — спросил я его.
— Нет. Да. То есть ничего особенного.

— Где Рената?
— С родителями поехала к родственникам. Проходи, садись.
Мы вошли в комнату, и я сел в кресло, рядом с железной печкой. Она издавала утробные звуки, и в комнате было тепло.
Я закурил.
— Знаешь, почему я тебя позвал? — спросил Давид.
— Откуда мне знать?
— Ну, так слушай. Я написал рассказ.
— Только и всего?
— Да. А этого мало?
— Нет. Извини.
— Сейчас я прочту, и ты скажешь, что об этом думаешь.
Давид стал читать. Печка по-прежнему гудела, и еще был слышен ход настенных часов… Когда он закончил чтение, я сказал:
— Да.
— Что «да»? Ты скажи лучше: что ты об этом думаешь?
— Хорошо написано.
— По-твоему, кто-то это напечатает?
— Не знаю.
— Чего не знаешь?
— Я не знаю, напечатают или нет.
— Почему?
— Сейчас вообще ничего не печатают. Время такое.
— А что мне делать? Мне нужны деньги.
— Этим денег не заработаешь.
Давид сел передо мной и посмотрел мне прямо в глаза. Я думал о том, как мне стало не по себе, когда он прочел свой рассказ.
— Откуда у вас дрова? — спросил я, показывая на печку.
— Это не дрова, — ответил Давид. — Сухие ветки. Каждое утро мы с Ренатой идем в ближайший сквер и собираем сухие ветки. Знаешь, на нас так смотрят!
— Теперь многие собирают.
Давид продолжал:
— Сегодня нам особенно повезло. Какой-то подонок срубил ночью дерево, ствол унес, а ветки оставил, некоторые с мою руку толщиной. Знаешь, было так много веток, что мне и Ренате пришлось сделать три рейса. Я все время боялся, что подумают, будто это я срубил дерево. Два раза, когда мы возвращались, санки переворачивались, и на третий я посадил Ренату на ветки. Она смеялась и говорила, что упадет, и это будет моя вина, но санки уже не переворачивались. А потом, когда я дома на кухне пилил эти самые ветки, Рената сидела рядом на табурете и плакала… Так, говоришь, рассказ не напечатают?
— Негде, понимаешь? Нет сейчас журналов. Да и слишком мрачно…
— А я не могу писать весело, когда все до хрена плохо!
— Не кричи…
Давид помолчал, и опять стало тихо и слышно, как гудит печка и стучат часы.
Они с Ренатой были женаты уже полтора года. Вообще Давид был единственным из нас женатым человеком, но у них не получалось иметь детей. В нашем классе он был самым серьезным и всегда был худой, как скелет (а в тот день, когда я к нему пришел, казался и вовсе прозрачным), а потом, когда отрастил волосы и бороду, стал похож на Христа. Раньше Давид очень упрямился. Теперь перестал.
Вернулась Рената, одна, без родителей. Сказала, что ей надоело там, у своих родственников, и она решила вернуться домой.
— И хорошо сделала, — заметил Давид. — Нечего слушать охи да вздохи стариков.
— Я подумала точно так же. — И Рената поцеловала его.
У нее, как и у мужа, были голубые-голубые глаза, а волосы — огненно-рыжими. Я называл ее кусочком солнца, и Давиду это очень нравилось.
Рената заварила чай, и мы пили его там же, в большой комнате, где стояла печка. Давид и я стали вспоминать годы, когда мы были еще школьниками, «наши золотые, лучшие годы».
— Фи! — вдруг сказала Рената и встала. — Вы ничем не отличаетесь от мамы и папы: те же старики. Даже противно!
Давид и я переглянулись. Рената продолжала, но уже почему-то крича:
— Да, старики! Скучно с вами. Почему вы не веселитесь? Вы же пока еще совсем мальчики! Конечно, мальчики! А стонете, как старики! Я хочу веселиться. И вот я танцую! Смотрите, как я танцую!..
Рената стала кружиться по комнате в каком-то бешеном вальсе, время от времени задирая юбку и делая неприличные движения…
Когда стемнело, Давид зажег свечу (не было света).
— Сам сделал, — сказал он. Ему было очень неловко. И мне тоже. Я не хотел этого видеть. Я не хотел бы услышать рассказ Давида. Теперь, вспомнив его, я уже был уверен в своей догадке: Рената помешалась. Я подумал, что хуже всего то, что и Давид знает об этом, иначе не написал бы такой рассказ.
Я долго бродил потом по улицам Теофиля, прежде чем пошел к себе домой. Падал снег. Он падал так тихо!
Зима подходила к концу. И никто из нас еще не знал, что это последняя трудная зима в эпохе трудных зим.

Ованес Азнаурян

1993 год


Я задержался в редакции нашей газеты, но, как оказалось впоследствии, напрасно. Шеф сказал нам, что должен сделать важное сообщение, и мы думали, он будет говорить о повышении зарплаты. Но потом секретарша объявила, что мы можем разойтись: его сегодня не будет. Айк, ведущий отдела криминальной хроники, сказал секретарше, что это свинство и что вообще пора бы выдать нам, сотрудникам газеты, зарплату.
— Вероятно, шеф сообщит завтра нечто важное, — снова объявила секретарша .
— Нет уж, — сказал Айк. — Я завтра не останусь, как идиот, до семи в редакции.
Я вышел вместе с Айком. Было очень жарко, и, несмотря на то, что стоял уже сентябрь, осенью и не пахло.
— Свинство! — сказал Айк. Мы шли в сторону метро, и Айк бросал свирепые взгляды на прохожих. — Второй месяц не получаем зарплаты!
Он был похож на какого-то рьяного деятеля профсоюза.
— Послушай, если у тебя есть немного денег, мы купим по пирожку, прежде чем пойдем домой. У тебя есть деньги?
— Нет.
— Тогда извини, я куплю себе один, а то до дому не доберусь.
Я подождал, пока он купил пирожок у какой-то старушки, утверждавшей, что ее пирожки самые свежие и вкусные во всем этом районе, и мы отошли в сторону.
— У тебя дела совсем плохи, да? — спросил Айк. — Культурных событий становится все меньше и меньше, тогда как криминальных все больше…
— Что же ты жалуешься? Ты должен быть доволен, — сказал я, но Айк обиделся.
— Зря ты так говоришь. Очень зря.
Потом он предложил мне поехать к нему в гости, но я отказался, потому что не успел бы вернуться к себе домой на метро, которое закрывалось в девять. Айк не стал настаивать и, доев пирожок, попрощался, сказав, что свинство было нас задерживать в редакции до семи. Я согласился с ним, и он ушел. Я тоже пошел домой, который был, слава богу, близко. Дома меня ждала Кити, моя жена. Она была больна и лежала в постели.
— Ну, как ты? — спросил я.
— Ничего, — сказала она. — Температура спала.
— Сколько?
— 38,5.
— Прогресс, нечего сказать!
— Почему ты опоздал? — спросила жена. Я переодевался.
— Потому что наш шеф — идиот! — и я рассказал обо всем Кити, добавив к тому же пламенные речи Айка.
— Слушай, а может, тебе зарплату повысят? — предположила Кити.
— Вряд ли. К тому же если даже повысят, то все равно все съест инфляция, продукты тоже подорожают. А вообще давай не говорить о работе и инфляции.
— Это ты начал об инфляции и еще о повышении цен.
— В таком случае, извиняюсь, — сказал я.
— Я тебя извиняю, — пошутила Кити и закрыла глаза.
Я вспомнил, как себя чувствовал неделю назад, когда у меня тоже была температура 38,5, и понял, что моей жене сейчас очень плохо.
— Я тебе принесу чаю, — сказал я.
— В термосе есть кипяток, налей оттуда. А чайник поставь на плиту.
Я сделал, как сказала Кити, и вернулся в комнату с двумя стаканами чая. Мне не хотелось чаю, но, не знаю почему, я налил и себе.
— Сядь. Я поправлю тебе подушки, а потом будем пить чай.
— Я буду всем говорить, что у меня очень заботливый муж и очень внимательный, — сказала Кити.
— Да. Это ты можешь сказать. А вот что твой муж зарабатывает хоть мало-мальски нормальные деньги, не можешь сказать.
— Это не важно.
— Нет. Очень даже важно.
— Давай не будем об этом. Я устала. Вот выпьем чай, потом пойдем на кухню и будем обедать.
У нас сегодня опять макароны.
— Макароны — это здорово! — бодро сказал я.
— Не притворяйся, пожалуйста. Ведь тебя от этих макарон уже, наверное, тошнит, бедненький!
— Не говори так.
— Ладно.
— И потом, не надо вставать. Я все принесу сюда.
— Я же говорю, у меня очень заботливый муж!
— В этом ничего особенного нет.
— Нет, есть!
Кити пила чай большими глотками, и ее глаза от температуры блестели.
— Бедная моя, ты совсем плоха, — сказал я.
— Ничего. Через пару дней все пройдет. — Кити улыбнулась.
— Правильно, — ответил я. — И мы пойдем на концерт в филармонию, я напишу потом статью, и у нас будет немного денег.
— Правда?
— Да…
— А хорошо, если у нас будет куча денег, правда?
— Да, мы купим квартиру, новую и побольше, — сказал я.
— Глупый! Мы заведем ребенка.
— Ах, да! Я и забыл.
— Не надо забывать о таких важных вещах.
— Я извиняюсь.
— Тебя уже извинили.
— Спасибо.
Мы помолчали, потом Кити сказала:
— А если у нас будет много денег, мы заведем ребенка и купим квартиру.
— Вот именно!
— И будем покупать вкусные вещи и есть.
— Послушай, да ведь ты голодна!
— Совсем нет…
— Мне-то не ври. Скажи просто: «Я голодна».
— Я голодна, — сказала Кити.
— А я, как идиот, пою тебя чаем!
— Чай тоже полезен.
— Не больше, чем еда.
— Хорошо, — сказала Кити. — Допьем чай и будем есть.
Я кончил пить чай и поставил стакан на ночной столик.
— Слышишь, пошел дождь.
— А что это означает? — спросила жена.
— А то, что будет осень.
— Хорошо, когда осень, хотя жаль, что лето кончилось.
— И плохо то, что потом будет зима.
— Правда. — Кити сделала большой глоток и отдала мне стакан.
Я пошел на кухню, помыл стаканы, потом положил в тарелки макароны, взял два больших куска хлеба, вилки, и понес все это в нашу единственную комнату.
— Ты взял не те тарелки, — рассмеялась Кити.
— Ничего, сойдет.
Мы стали есть, а потом я закурил.
— Дождь все еще идет? — спросила жена.
— Кaжется, да. Не сильно, но пока идет.
— Знаешь, о чем я подумала, когда ты был на кухне?
— О чем?
— О том, как будет, когда у нас родится ребенок.
— А я не представляю, как это будет, — сказал я.
— У меня это получилось. Я представила, как ты вернешься с работы, я дам тебе поесть, и ты будешь играть с малышом и говорить смешные слова.
— Например?
— Ну, не знаю…
— Такие, какие я говорил тебе?
— Да.
— А может, я придумаю что-то новое.
— Конечно придумаешь. Ты же умный.
— Это еще вопрос.
— Не скромничай.
Дождь кончился, и я поставил градусник Кити под мышку. Уже стемнело, я включил лампу на ночном столике.
— Знаешь, — сказал я, — когда у нас будет куча денег, мы купим телевизор и будем смотреть его по вечерам.
— Не надо телевизора! — сказала Кити. — Ты все время будешь сидеть перед ним, а потом станешь дремать, и так мы постареем.
— Обещаю, что не буду.
— Правда?
— Честное слово.
— Ну, тогда можно купить и телевизор. — Кити вздохнула.
— Что случилось?
— По-моему, у меня температура поднимается.
— А ну, дай градусник. — Я подошел к лампе. — Боже мой!
— Сколько? Только не ври, пожалуйста.
— 39.
— Не волнуйся: температура по вечерам всегда поднимается.
— Знаешь, ты лучше ложись. Не надо тебе сидеть.
— Но я устала лежать.
— Все равно.
Кити легла, и я укрыл ее потеплее и поцеловал.
— Да ты вся горишь!
— Ничего. Через два дня все будет в порядке, и мы пойдем на концерт.
— Это мы еще посмотрим, — сказал я и подумал, что мы через два дня вряд ли сможем пойти на концерт.
Потом свет выключили, и я нецензурно выругался.
— Не ругайся при дамах! — сказала Кити.
Я зажег свечу и принес жене лекарство. Она выпила.
— Все. Отбой. Теперь спать! — сказал я.
— Не уходи, ладно?
— Я не уйду. Хочешь, возьми мою руку?
Кити взяла мою руку в свою, повернулась на бок и закрыла глаза. Руки у нее были холодные. Я сидел так, пока свечка не догорела, и тоже лег спать. Пару раз Кити что-то бормотала во сне, но я не расслышал и пожалел об этом. Этой ночью я плохо спал.
На следующий день шеф в торжественной обстановке сообщил, что нам повысили зарплату. Я обрадовался, хотя и знал, что на это все равно нельзя будет ни завести ребенка, ни купить квартиру побольше, ни телевизор. Но зато через два дня, когда зарплату выдали, я купил полкилограмма конфет, и мы с Кити ели вечером конфеты и пили чай. Из термоса. Это мы себе могли позволить…

Гоар Рштуни

Блокада


Это грозное слово осталось с военных лет, обозначая ужас выживания при блокаде Ленинграда… Кто мог подумать в новом, давно цивилизованном мире, что блокада приползет к твоему городу, к твоему дому, и начнет душить медленно, но верно?
Как сейчас помню начало. Газ начал едва гореть в конфорке и совсем погас. Сказали, Иран не поставляет. Темная история, жители тогда не общались с внешним миром напрямую, кто знает, почему не поставляет…
Закрыли АЭС, чтобы победить на выборах. И началось… Потом заработала ТЭЦ на мазуте. И вот тут — блокада. Наивные горожане возмущались и пытались жаловаться на плохих соседей. Но никому не было дела до нашей блокады… Мазут не пропускали. Бензин тоже. Керосин отпускали инвалидам и особо нуждающимся. Свет могли давать на час или два в сутки. Родились новые слова — «веерные отключения». Это когда в здании напротив свет есть, а в вашем его нет. Особенно тяжело переживали блокаду домохозяйки. В то время по телевизору показывали «Санта-Барбару». Русским-то что? У них проблем в Останкино не было. А веерное отключение в качестве уважительной причины «Санту» не учитывало.
Кривая поставок автомобильных аккумуляторов резко взмыла вверх: изобретательные ереванцы наладили домашнее освещение маленькими лампочками, и телевидение у зажиточных граждан было круглосуточное, на 12 Вт… Вообще, вот тут-то снова появились богатые и бедные: одни согревали дома керосинками «Фуджи», освещались с аккумуляторов, имели левый свет, те же, что победнее, мерзли и пользовались свечками. Все, кто мог, бросились делать свечи. На нашей работе придумали форсунки из пустых пивных банок, наливали туда легкие фракции отгонов, и получалась настоящая газовая конфорка. Голь на выдумки хитра…
Сосед-электрик провел левый свет с троллейбусной линии, в доме повсюду последовательно были включены электроплитки. Как-то он объяснял необходимость трех-четырех плиток. Это что! У меня коллега левый свет из метро провел! И телевизор у них все время показывал эту «Санта-Барбару». Дочка так переживала, что не может досмотреть, но стеснялась проситься на просмотр. А сосед-электрик днем во дворе громогласно рассказывал вчерашнюю серию. С балконов свешивались соседи и поочередно просили: «Подожди, не рассказывай, пойду дверь открою!» Потом кто-то кричал: «Свет дали!» И двор тут же пустел: здание интенсивно использовало электричество: уроки, глажка, плита… Часто из-за аварии все вокруг мгновенно погружалось в темноту — сгорал кабель… Чинили долго, к этому времени веерное отключение давало свет соседнему зданию…
Большую заботу электроснабженцы проявляли к умершим — армяне умеют чтить традиции. Естественно, за мзду. Если в доме заводился покойник, весь двор кайфовал: свет и воду давали на весь день. В нашем доме в третьем подъезде жила тетя Такуш, лет 80. Жила — громко сказано. Хорошая сноха попалась, четыре года так ухаживала за свекровью, что она в глубоком инсульте с парализованной половиной тела умудрялась репетиторствовать. И встречаясь, соседки глазами указывали на их окна и шептали: «Еще жива?» Вот так поставили на счетчик.
Я решила подремонтировать квартиру и сдавать ее. Но, увы, ничего не получалось: цены меня устраивали только с иностранцев, а они нагло спрашивали: «Хев ю леви лайт?» Левого света у меня не было, а правый — час-полтора в сутки… Кабель постоянно пробивало, и мы днями мерзли… Жалко было на новый ремонт и печку. А потом не стало дров — все деревянное из моего подвала всю зиму беззастенчиво жгла забравшаяся туда нижняя соседка. И как я ее не отдубасила той антикварной ножкой! Поднимаюсь: прямо на площадке ее племянник рубит топором антикварные ножки от старинного дубового стола, который мы на время ремонта спустили в подвал…
Как-то холодильник тоже пробило, позвали мастера, тоже соседа. Он долго чинил, оглядывался и при расчете сказал: «Денег я у тебя не возьму: я твой холодильник изнутри видел. Но твои талоны на сигареты вам не нужны — отдай их мне!»
Летом со светом было чуть получше, отопительные приборы не пробивали кабель. И я варила борщи. Закатывала в банки. Пассеровала лук и закатывала в банки. Все закатывалось, чтобы зимой вскрыть и подогреть за короткое время веерных подключений… Подружки тонко нарезали морковь, помидоры и картошку и сушили. Оставалось вскипятить. Так мы экономили электричество.
Как-то после выданной получки я смогла купить газовый баллон. Что это был за сказочный баллон! От счастья и нахлынувших чувств я сшила для него длинную юбку с оборками. Казалось, там был не сжиженный газ, а окаменелый — полгода продержался, я бы могла войти в книгу Гиннесса! Просто я его тратила с умом: вскипятила — переношу на плиту. В подвале у меня до сих пор стоят две керосинки «Фуджи», одна обычная, два газовых баллона, две керосиновые лампы и самоварная труба. Ой, а труба! Гений моего инженерного творчества!
У нас дома антиквариата тогда было много, приходилось продавать. Старинная керосиновая лампа Ehrich & Graetz как новая. Дочка под этой бабушкиной лампой готовила уроки. Самовар дореволюционный, на 5-7 литров. И вот однажды, пристально посмотрев на него, я поняла, что он может обогревать комнату. По чертежу заказала в институтской мастерской трубу с коленами и засыпала в самовар щепу. Результат был потрясающий! Мы были спасены! Грели руки, обняв пузатого спасителя, пили чай и всегда имели теплую воду… Наша кошечка, которая в холодные ночи лапкой откидывала наше одеяло, чтоб и нас погреть и самой погреться, теперь от самовара не отходила.
У моего племянника от -2º градусов в доме отморозилась кисть руки и посинела. Повезли в больницу, там хотели амрутировать. Но сказали, надо подождать, пока свет дадут, а до этого в приемной под мерцание свечи две сестрички смазывали обожженного ребенка… Утром на работе сказали, что в Массиве чуть ли не все ходят обмороженные, там же холодней, чем в городе. А сотрудница плача рассказала, что внук орет, как только дают свет… Он родился в темноте и рос целый год, не ведая электричества…
По ночам по всей Армении стоял мерный и робкий звук пилы. Пилили деревья для топки. Все вырубили вокруг. Платаны на проспекте остались. Увидев деревяшку, я поднимала ее и несла домой — сначала друзьям, потом и сама печкой разжилась. До сих пор, увидев бесхозный сучок, хочу поднять и нести домой. Блокадный синдром.
Еще один блокадный синдром — ереванцы до сих пор ходят в туалет, стараясь не включать свет.
Говорят, на блокаде кое-кто наживался, ее специально продлевали… Вот и недавно выяснилось, что даже в Ленинградскую блокаду для высших чиновников пекли пирожные, а на улицах люди находили апельсиновые корки. Но народ ничего не знал…
В Ереване все хорошо все знали. И кто как живет, и на что живет. Правда, на что жило большинство — никто не понимал, даже президент. Ходила байка, что когда президента Левона Тер-Петросяна спросили, как он умудряется курить на зарплату дорогие сигареты LM, он ответил: «Разве я спрашиваю вас, как вы живете на вашу зарплату?»
Нация резко потеряла в весе. Я похудела вместе с нацией — стала весить, как в десятом классе. Больше всех пострадали очень интеллигентные люди — жили они впроголодь, на почти невыдаваемую зарплату. И я снялась с насиженного места, хотя 17 лет работала, создавала отдел… Нашла работу в Москве, НИИ онкологии. Когда я приезжала домой, кормила кого только могла. И сама поправилась. Из Москвы двое русских коллег совали мне деньги для своих друзей в Ереване. И вот привезла я как-то эти 100 бесценных долларов в семью одного профессора по коньяку. Он готовил инвентаризацию всего коньячного производства для тогдашнего премьер-министра. И жена — тоже доктор наук, дома двое внуков. Дети потеряли в НИИ работу… Они уже шестой день отваривали макароны. Без масла.
Да, именно на науку и культуру пришелся первый удар. И много-много других ударов из-за неумных шагов и решений властей.
Потом пошли многочисленные партии, но за этим, как и после десятого космонавта, я перестала следить. Электричество стало постоянным (разумеется, с переменным током). А газ… Россия стала скупать за долги важные узлы, в том числе и газификацию. Провели всем газ, и все счастливы.
Но все это я про Ереван рассказываю. Думаю, в остальной Армении было намного хуже. И раной в сердце моем — Гюмри. Там очень плохо до сих пор.
И еще один синдром, которого я не замечала раньше. Блокада резко изменила не только бытовой уклад, но и нравственный. Люди перестали стесняться своей бедности и постоянно жалуются. «Плачут». Не все, конечно. Многие остались аристократами — никуда не собираются уезжать и никогда не жалуются.