Ирина Аброян

Рационализатор-водонос, или мое первое изобретение

Разве тогда, в далеком 1992-м, мы, полные надежд и уверенности в завтрашнем дне, предполагали, что, расписываясь в загсе, подписываем себе чуть ли не смертный приговор? Начиная новую, взрослую семейную жизнь, почему-то разом оказались выключенными из жизни: тогдашние власти, дернув за рубильник, вырубили не только свет в наших окнах, но отключили нас от реальной и вполне нормальной действительности (существующей где-то там, за границами Армении), погрузив в мрачный мир, освещаемый керосиновыми лампами, свечками и пронизанный мерзким запахом сухого спирта и чадом «фуджик». Если кто не знает, «фуджики» — это были такие керосиновые иранские горелки, которые импортировали в тяжелые блокадные годы в Армению: на них или дровяных печках мы варили обед и просто грелись. И кому тогда мы были нужны со своим русским образованием, когда страна вышла из состава СССР и теперь полностью зачеркивала свое недавнее прошлое? Семь долларов в месяц — зарплата мужа в газете «Голос Армении» плюс мой новенький и никчемный диплом филолога. А тут и детки пошли: мальчик и девочка. Вот и превратилась одна из «фиф» филфака в домохозяйку, выстаивающую очереди за хлебом, песком и маслом по талонам и засыпающую в кровати одетой как на улицу — в пальто, шапке, толстых свитерах… Но самое страшное — это отсутствие воды. Не было электричества, соответственно насосы в многоквартирных зданиях не работали, и воду можно было брать лишь из маленькой колонки во дворе. С раннего утра к ней выстраивалась длинная, мрачная очередь людей с ведрами, пластмассовыми бочонками и пластиковыми бутылками. И зимы, как назло, были ужасные — как будто природа специально испытывала нас на прочность и ко всем бытовым ужасам добавила страшные морозы под минус двадцать, что для нашей теплой страны нонсенс. Стоять на таком морозе часами в очереди на обледенелой и скользкой земле, набирать воду и тащить ее пешком на 9-й этаж, сами понимаете, удовольствие не из приятных. Именно тогда я прочувствовала весь героизм блокадного Ленинграда: у нас было почти так же — только без бомбежек, и разве что крыс и кошек не ели. А в остальном — все по «сценарию»… При весе 48 килограммов мой «тяж-максимум» составлял один чайник воды, а приходилось волочить по ведру на девятый этаж: купать малышей ведь надо, а стирка, а посуда и т. д.? О том, как я телепалась, стирала и полоскала в холодной воде, а потом гладила пеленки утюгом, разогретым на горелке, лучше промолчу. Муж утром делал пару ходок за водой и уходил в поисках пропитания для семьи (в основном пешком, ибо транспорта не было), а мне этих ведер хватало на пару часов. Глотая подступавшие слезы, я брала чайник и ведро, сползала со своей «крыши» во двор и занимала очередь. Время от времени муж набирал команду из своих друзей (тоже, между прочим, людей семейных) и вечером, после работы, они натаскивали кастрюлями и бочками воду. Но долго так продолжаться не могло, ибо в парализованном городе, где у людей нет элементарной возможности передвигаться на транспорте, в такую холодину еще и заставлять друзей вечерами таскать воду, когда у них самих дома такая же ситуация, согласитесь, не совсем правильно. Я долго думала, а поскольку матери двоих детей «без воды — и ни туды, и ни сюды», на меня, под влиянием водных обстоятельств, нашло озарение. У нас в подъезде стояла бесхозная длинная деревянная скамья «ишавотнук»^* . Когда в хорошие годы приходило много гостей, ее заносили в квартиру и рассаживали людей.

В чулане нашла хороший ролик для бельевой веревки (в свое время он был куплен, чтобы я на балконе вешала стирку), дала мужу и попросила крепко прибить к краю скамьи. Он решил, что у меня от всей этой «счастливой» семейной жизни поехала крыша, но перечить не стал. Но вот когда я стала цеплять на ролик крепкую веревку, он струхнул: решил, что я готовлю прилюдную суицидальную акцию протеста. Он в недоумении смотрел на мои манипуляции, а когда я стала тащить ее к краю балкона в подъезде, начал непонятно откуда взявшимся у него тоненьким голоском увещевать: «Ивлико-джан, пойдем домой, оставь этот «ишавотнук» — на кой черт он тебе сдался?». Но я молча делала свою работу. В итоге ему и изумленным соседям, вылезшим в подъезд на грохот и шум, предстала следующая картина: длинная скамья с роликом и веревкой, которая вроде виселицы нависает с балкона девятого этажа. Потом я зашла в квартиру, вынесла ведро, вручила мужу и сообщила, что теперь воду мы будем поднимать этой «лебедкой». Благодаря «ноу-хау» жить нам всем стало веселее: муж брал ведра, спускался вниз, наполнял водой, привязывал к веревке, а я тянула. Соседи вначале покатывались со смеху и шутили, ну а когда преимущества «автомобильного транспорта перед гужевым» оказалось налицо, к нам робко и глядя в пол стали стучаться пока они, а потом и жители близлежащих домов — с просьбой «одолжить «ишавотнук». Жаль, тогда не сообразили сдавать его напрокат — стали бы миллионерами. Правда, спустя несколько месяцев его попросту сперли из подъезда, и водная эпопея опять вошла в нецивилизованное русло. Мы все надеялись, что «лебедка» «всплывет» на балконе одного из зданий нашего района, и мы всем домом пойдем вызволять нашу пленницу и поилицу. Но ее, вероятно, продали за рубеж — скорее всего, для аукционов «Кристис» или «Сотбис». А еще не забуду, как друг мужа подарил нам на растопку старый паркет из своей квартиры: так и таскал муж через весь город домой сумки с драгоценным топливом. Когда дети болели и не было никаких сил — перлась по снегу к черту на кулички звонить маме: в руке зажат один жетон, в голове мысли — хоть бы автомат у почты (единственный на весь район) работал. Слезы замерзали прямо на лице, а срывающийся голос в очередной раз посылал SOS cамому дорогому человеку на свете. Как хотелось обратно, домой, в ту советскую жизнь, где все было четко, конкретно и стабильно: детство, школа, институт, работа и прогнозируемое будущее. И когда сегодня иногда вижу на улицах митинги и слышу призывы к смене власти, невольно съеживаюсь: сразу перед глазами мордочки моих детей, для которых, видавших лишь противные турецкие шоколадные плитки «Дерби» и конфеты «Флеш», символ детского счастья концентрировался в яйцах «Киндер» и милых бегемотиках, которых мы с воплями счастья обнаруживали внутри. Сейчас им что «Фереро-Роша», что «Сникерс», что птичье молоко — все по барабану. Слава богу: и наелись, и напились, и навидались. А вот материнское сердце даже годы спустя не успокаивается и болит: за все то несъеденное, недокупанное в нормальных условиях (а не поливанием кружками по трясущемуся от холода тельцу), недоодетое и недоигранное. Болит и будет болеть. Как будет ныть при виде нашей близкой знакомой, чей мальчик сегодня мог быть студентом, как мой сын. Но нет его друга детства: Давидик в четыре года упал в таз с кипятком (воду грели для его купания), и его не спасли. А я отворачиваю глаза при виде его матери от какого-то непонятного чувства вины… Хотя отворачивать глаза должна не я, а те, кто в те годы превратил нашу жизнь в ад и битву за выживание…

*Ишавотнук — в переводе «ослиные ножки».